Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена
- Так вот он, прежний чародей,
- глядевший вдаль холодным взором
- и гордый гулом и простором
- своих волшебных площадей, —
- теперь же, голодом томимый,
- теперь же, падший властелин,
- он умер, скорбен и один…
- О город, Пушкиным любимый,
- как эти годы далеки!
- Ты пал, замученный, в пустыне…
- О, город бледный, где же ныне
- твои туманы, рысаки,
- и сизокрылые шинели,
- и разноцветные огни?
- Дома скосились, почернели,
- прохожих мало, и они
- при встрече смотрят друг на друга
- глазами, полными испуга,
- в какой-то жалобной тоске,
- и все потухли, исхудали:
- кто в бабьем выцветшем платке,
- кто просто в ветхом одеяле,
- а кто в тулупе, но босой.
- Повсюду выросла и сгнила
- трава. Средь улицы пустой
- зияет яма, как могила;
- в могиле этой – Петербург…
- Столица нищих молчалива.
- В ней жизнь угрюма и пуглива,
- как по ночам мышиный шурк
- в пустынном доме, где недавно
- смеялись дети, пел рояль
- и ясный день кружился плавно, —
- а ныне пыльная печаль
- стоит во мгле бледно-лиловой;
- вдовец завесил зеркала,
- чуть пахнет ладаном в столовой,
- и, тихо плача, жизнь ушла.
- Пора мне помнится иная:
- живое утро, свет, размах.
- Окошки искрятся в домах,
- блестит карниз, как меловая
- черта на грифельной доске.
- Собора купол вдалеке
- мерцает в синем и молочном
- весеннем небе. А кругом —
- числа нет вывескам лубочным:
- кривая прачка с утюгом,
- две накрест сложенные трубки
- сукна малинового, ряд
- смазных сапог, иль виноград
- и ананас в охряном кубке,
- или, над лавкой мелочной,
- рог изобилья полустертый…
- О, сколько прелести родной
- в их смехе, красочности мертвой,
- в округлых знаках, букве ять,
- подобной церковке старинной!
- Как, на чужбине, в час пустынный
- все это больно вспоминать!
- Брожу в мечтах, где брел когда-то.
- Моя синеющая тень
- струится рядом, угловато
- перегибаясь. Теплый день
- горит и ясно и неясно.
- Посередине мостовой
- седой, в усах, городовой
- столбом стоит, и дворник красный
- шуршит метлою. Не горя,
- цветок жемчужный фонаря,
- закрывшись сонно, повисает
- на тонком, выгнутом стебле.
- (Он в час вечерний воскресает,
- и свет сиреневый во мгле
- жужжит, втекая в шар сетистый,
- и мошки ластятся к стеклу.)
- Торчит из будки, на углу,
- зеленовато-водянистый
- юмористический журнал.
- Три воробья неутомимо
- клюют навоз. Проходят мимо
- посыльный с бляхой, генерал,
- в носочках лунных франт дебелый,
- худая барышня в очках;
- другая, в шляпе нежно-белой
- и с завитками на щеках,
- чуть отуманенных румянцем;
- газетчик; праздный молодец;
- в галошах мальчик с пегим ранцем;
- шаров воздушных продавец
- (знакомы с детства гроздь цветная,
- передник, ножницы его).
- Гляжу я, все запоминая,
- не презирая ничего…
- Морская улица. Под аркой,
- на красной внутренней стене
- бочком торчат, как гриб на пне,
- часы большие. Синью жаркой,
- перед дворцом, на мостовой
- сияют лужи, и ограда
- в них отразилась. Там, вдоль сада,
- над обольстительной Невой,
- в весенний день пройдешь, бывало:
- дворцы, как призраки, легки,
- весна гранит околдовала,
- и риза синяя реки
- вся в мутно-розовых заплатах.
- Два смуглых столбика крылатых
- за ней, у биржи, различишь.
- Идет навстречу оборванец:
- под мышкой клетка, в клетке чиж;
- повеет Вербой… Влажный глянец
- на листьях липовых дрожит,
- со скрипом жмется баржа к барже,
- по круглым камням дребезжит
- пролетка грязная, – и стар же
- убогий ванька, день-деньской
- на облучке сидящий криво,
- как кукла мягкая… Тоской
- туманной, ласковой, стыдливой,
- тоскою северной весны
- цветы и звуки смягчены.
- Да, были дни, – но беззаконно
- сменила буря тишину.
- Я помню, город погребенный,
- твою последнюю весну,
- когда на площади дворцовой,
- махая тряпкою пунцовой,
- вприсядку лихо смерть пошла!
- Уже зима тускнела, мокла,
- фиалка первая цвела,
- но сквозь простреленные стекла
- цветочных выставок протек
- иных, болезненных растений
- слащавый дух, подобный тени
- блудницы пьяной, и цветок
- бумажный, яростный и жалкий,
- заместо мартовской фиалки,
- весной искусственной дыша,
- алел у каждого в петлице.
- В своей таинственной темнице
- Невы крамольная душа
- очнулась, буйная свобода
- ее окликнула, – но звон
- могучий, вольный ледохода
- иным был гулом заглушен…
- Неискупимая година!
- Слепая жизнь над бездной шла:
- за ночью ночь, за мглою мгла,
- за льдиной тающая льдина…
- Пьянел неистовый народ.
- Безумец, каторжник, мечтатель,
- поклонник радужных свобод,
- картавый плут, чревовещатель, —
- сбежались все; и там и тут,
- на площадях, на перекрестках,
- перед народом, на подмостках
- захлебывался бритый шут…
- Не надо, жизнь моя, не надо!
- К чему их вопли вспоминать?
- Есть чудно-грустная отрада:
- уйти, не слушать, отстранять
- день настоящий, как глухую
- завесу, видеть пред собой
- не взмах пожаров в ночь лихую,
- а купол в дымке голубой,
- да цепь домов веселых, хмурых,
- оливковых, лимонных, бурых,
- и кирку, будто паровоз
- в начале улицы, над Мойкой.
- О, как стремительно, как бойко
- катился поезд, полный грез, —
- мои сверкающие годы!
- Крушенье было. Брошен я
- в иные, чуждые края,
- гляжу на зори через воды
- среди волнующейся тьмы…
- Таких, как я, немало. Мы
- блуждаем по миру бессонно
- и знаем: город погребенный
- воскреснет вновь, все будет в нем
- прекрасно, радостно и ново, —
- а только прежнего, родного,
- мы никогда уж не найдем…