Дом смерти

За первый месяц я продал три картины ее кисти и с тех пор в течение почти десяти лет двигался в ритме шести – восьми картин в год, и, по мере того как имя Мэгги становилось все более известным в художественных кругах, цены на них росли. Деньги ее никогда особенно не интересовали, она ни разу не поставила под сомнение мои решения о продаже. Время от времени в ее творческом процессе возникали периоды простоя, когда ее работы меняли направленность, и нам приходилось выдерживать по шесть или девять тощих месяцев, прежде чем она находила в себе силы вновь произвести на свет нечто пригодное для продажи. В эти месяцы я обычно чаще звонил ей или навещал, не для того, чтобы лишний раз подтолкнуть к работе над картинами, а просто чтобы поболтать, поддержать контакт, пригласить ее на кофе или на ланч, а после без особых обсуждений покрыть ей задолженность по арендной плате, помочь свести концы с концами. Я считаю, наивность оберегала Мэгги от смерти, и я полюбил ее как младшую сестру.

Однако ее последний непродуктивный период был иным. Он продлился год, может быть, чуть дольше. Продолжительность этого творческого застоя беспокоила меня меньше, чем его причина. Как водится, без мужчины не обошлось. Его звали Пит. Типичный городской житель, красивый, дипломат и зонтик, все при нем. Он занимался какой-то финансовой деятельностью, название которой для всех, кроме правоохранительных органов, звучит как солидная махинация. Кажется, их познакомили общие друзья на вечеринке, и на какое-то время она целиком ушла в эти отношения. Ей вскружили голову его аппетиты и амбиции, дело даже зашло так далеко, что начались робкие разговоры про свадьбу. Я беспокоился о Мэгги. За годы, что я ее знал, у нее были мужчины, пара вполне достойных, чего нельзя было сказать об остальных, но ей каким-то образом удалось сохранить наивность и невинность, несмотря на шрамы. А еще остаться явным романтиком, таким, какой разбивается на осколки, если его бросить. Больше всего на свете я хотел, чтобы она была счастлива, и – клянусь – не расстроился бы, если бы она больше никогда не прикоснулась к кисти и краскам. Но я рано понял, что она сделала еще один неверный поворот. Мне все было ясно как день, даже необязательно было видеть синяки. Когда мы разговаривали по телефону, все выдавал ее голос: он не дрожал, но нес в себе какую-то тень – след боли или страха, подкладку из темноты. Я видел этого Пита всего один раз. Он был высок и худ, не сильно мускулист, но была в нем какая-то грозная жесткость. Он имел привычку выдерживать такие долгие паузы в разговоре, что я нервно сглатывал и боролся с желанием отвернуться. Мэгги только смеялась, когда я спрашивал, все ли у нее в порядке, или без лишних расспросов предлагал ей кров на ночь или на сколько понадобится, если ей захочется срочно сбежать. Она смеялась так, словно я только что придумал классную шутку, и говорила, что нет, все хорошо, ничего особенного не произошло, просто ссора, обычная ссора, что она слишком много работает или что заработался он. И вот несколько месяцев спустя мне поступил звонок из Канады, от Розмари. Она спрашивала, знаю ли я, что Мэгги попала в больницу. Я не знал, и это ранило меня сильнее, чем я мог выразить словами. Оказалось, Мэгги стала жертвой настоящей кровавой расправы: гематомы на шее, губах, под глазами, две трещины в ребрах, сломанное правое запястье (к счастью, Мэгги рисует левой рукой). Медсестрам пришлось обрить ей половину головы, чтобы наложить двадцать два шва в виде подковы над левым ухом. «В этом месте я ударилась головой о дверь», – объяснила Мэгги тонким, как у птички, голосом, не поднимая на меня глаз от стыда. Когда я увидел ее в постели, разбитую на столько крошечных кусочков, мне захотелось плакать, а через секунду я задумался над поиском и приобретением оружия. Так далеко я еще никогда не заходил даже в мыслях, но это был единственный момент в жизни, когда мне на самом деле казалось, что я способен на убийство.