Человек из СССР. Пьесы 1927–1938

Трощейкин. Вы тоже хороши. Почему не зашли сразу? Я же мог – мало ли что – выйти письмо опустить, – что тогда было бы? Потрудились бы позвонить, по крайней мере.

Ревшин. Да, знаете, как-то поздно было… Пускай, думаю, выспятся.

Трощейкин. Мне-то не особенно спалось. И теперь я понимаю почему!

Ревшин. Я еще обратил внимание на то, что от него здорово пахнет духами. В сочетании с его саркастической мрачностью это меня поразило, как нечто едва ли не сатанинское.

Трощейкин. Дело ясно. О чем тут разговаривать… Дело совершенно ясно. Я всю полицию на ноги поставлю! Я этого благодушия не допущу! Отказываюсь понимать, как, после его угрозы, о которой знали и знают все, как после этого ему могли позволить вернуться в наш город!

Любовь. Он крикнул так в минуту возбуждения.

Трощейкин. А, вызбюздение… вызбюздение… это мне нравится… Ну, матушка, извини: когда человек стреляет, а потом видит, что ему убить наповал не удалось, и кричит, что добьет после отбытия наказания, – это… это – не возбуждение, а факт, кровавый, мясистый факт… вот что это такое! Нет, какой же я был осел. Сказано было – семь лет, я и положился на это. Спокойно думал: вот еще четыре года, вот еще три, вот еще полтора, а когда останется полгода – лопнем, но уедем… С приятелем на Капри начал уже списываться… Боже мой! Бить меня надо.