Скитальцы. Пьесы 1918–1924
Эдмонд- Гонвил! Это правда?..
- Да… Умерла…
- Но как же… Гонвил!..
- Да…
- Не ожидали… Двадцать лет сжималось
- и разжималось сердце, кровь живую
- накачивая в жилы и обратно
- вбирая… Вдруг – остановилось…
- Страшно
- ты говоришь об этом… Друг мой… Помнишь?..
- Она была так молода!..
- Читала
- вот эту книжку: выронила…
- Жизнь —
- безумный всадник. Смерть – обрыв нежданный,
- немыслимый. Когда сказали мне —
- так, сразу, – я не мог поверить. Где же
- она лежит? Позволь мне…
- Унесли…
- Как странно… Ты не понимаешь, Гонвил:
- она всегда ходила в темном… Стелла —
- мерцающее имя в темном вихре.
- И унесли… Ведь это странно, – правда?..
- Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая
- печаль в тебе находит струны… Впрочем,
- с моей женой ты, кажется, был дружен?
- Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!..
- Как утешать тебя? Ты словно – мрамор:
- торжественное белое страданье…
- Ты прав, – не утешай. Поговорим
- о чем‐нибудь простом, земном. Неделю
- ведь мы с тобой не виделись. Что делал?
- О чем раздумывал?
- О смерти.
- Полно!
- Ведь мы о ней беседовали часто.
- Нет – будем жить. В темницу заключенный
- за полчаса до казни – паука
- рассматривает беззаботно. Образ
- ученого пред миром.
- Говорил ты,
- что наша смерть —
- – быть может, удивленье,
- быть может – ничего. Склоняюсь, впрочем,
- к последнему; но есть одно: крепка
- земная мысль: прервать ее стремленье
- не так легко…
- Вот видишь ли, – я мучусь…
- Мне кажется порой: душа – в плену, —
- рыдающая буря в лабиринте
- гудящих жил, костей и перепонок.
- Я жить боюсь. Боюсь я ощущать
- под пальцами толчки тугие сердца,
- здесь – за ребром – и здесь, на кисти, – отзвук.
- И видеть, мыслить я боюсь – опоры
- нет у меня, – зацепки нет. Когда‐то
- я тихо верил в облачного старца,
- сидящего средь призраков благих.
- Потом в опустошительные книги
- качнулся я. Есть книги как пожары…
- Сгорело все. Я был один. Тянуло
- пустынной гарью сумрачных сомнений, —
- и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился —
- большеголовый, тяжкий, напряженный,
- в пронзительно сверкающих очках,
- с распоротою жабой на ладони…
- Ты щипчиками вытащил за узел
- мои слепые слипшиеся мысли,
- распутал их, – и страшной простотой
- мои сомненья заменил… Наука
- сказала мне: «Вот – мир», – и я увидел
- ком земляной в пространстве непостижном —
- червивый ком, вращеньем округленный,
- тут плесенью, там инеем покрытый…
- И стала жизнь от этой простоты
- еще сложней. По ледяной громаде
- я заскользил. Догадки мировые —
- все, древние и новые, – о цели,
- о смысле сущего – все, все исчезли
- пред выводом твоим неуязвимым:
- ни цели нет, ни смысла; а меж тем
- я втайне знал, что есть они!.. Полгода
- так мучусь я. Бывают, правда, утра
- прозрачные, восторженно-земные,
- когда душа моя – подкидыш хилый —
- от солнца розовеет и смеется
- и матери неведомой прощает…
- Но, с темнотой, чудовищный недуг
- меня опять охватывает, душит:
- средь ужаса и гула звездной ночи
- теряюсь я; и страшно мне не только
- мое непониманье, – страшен голос,
- мне шепчущий, что вот еще усилье
- и все пойму я… Гонвил, ты любил
- свою жену?..
- Незвучною любовью,
- мой друг, – незвучной, но глубокой… Что же
- меня ты спрашиваешь?
- Так. Не знаю…
- Прости меня… Не надо ведь о мертвых
- упоминать… О чем мы говорили?
- Да, – о моем недуге: я боюсь
- существовать… Недуг необычайный,
- мучительный, – и признаки его:
- озноб, тоска и головокруженье.
- Приводит он к безумию. Лекарство,
- однако, есть. Совсем простое. Гонвил,
- решил я умереть.
- Похвально. Как же
- ты умереть желаешь?
- Дай мне яду.
- Ты шутишь?
- Там, вон там, в стене, на полке,
- за черной занавеской, – знаю, знаю, —
- стоят, блестят наполненные склянки,
- как разноцветные оконца – в вечность…
- …Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, —
- кого‐нибудь ведь любишь ты на свете?
- Иль, может быть, любовью ты обманут?
- Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои
- дивятся все и надо мной смеются,
- как, может быть, цветущие каштаны
- над траурным смеются кипарисом.
- Но в будущем… Как знать? На перекрестке…
- нечаянно… Есть у тебя приятель —
- поэт: пусть скажет он тебе, как сладко
- над женщиной задумчивой склоняться,
- мечтать, лежать с ней рядом, – где‐нибудь
- в Венеции, когда в ночное небо
- скользит канал серебряною рябью
- и, осторожно, черный гриф гондолы
- проходит по лицу луны…
- Да, – правда,
- в Италии бывал ты, и оттуда
- привез —
- – жену…
- Нет, – сказочные смерти,
- играющие в полых самоцветах…
- Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь,
- гигантский лоб наморщив? Гонвил, – жду я,
- ответь же мне! Скорее!
- Вот беспечный!
- Ведь до того, как друга отравлять,
- мне нужно взвесить кое‐что, – не правда ль?
- Но мы ведь выше дружбы – и одно
- с тобою чтим: стремленье голой мысли…
- А! Просветлел… Ну что же?
- Хорошо,
- согласен я, согласен… Но поставлю
- условие: ты должен будешь выпить
- вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти
- заметить на твоем лице. Сам знаешь,
- каков твой друг: он, как пытливый Плиний,
- смотреть бы мог в разорванную язву
- Везувия, пока бы, вытекая,
- гной огненный шипел и наступал…
- Изволь… Но только…
- Или ты боишься,
- что свяжут смерть твою со смертью… Стеллы?
- Нет, – о тебе я думал. Вот что! Дай мне
- чернил, бумаги. Проще будет.
- (Пишет.)
- Слышишь,
- перо скрипит, как будто по листу
- гуляет смерть костлявая…
- Однако!
- Ты весел…
- Да… Ведь я свою свободу
- подписываю… Вот… Я кончил. Гонвил,
- прочти.
- (читает про себя)
- «Я умираю – яд – сам взял —
- сам выпил…» Так.
- Теперь давай; готов я…
- Не вправе я удерживать тебя.
- Вот – пузырек. Он налит зноем сизым,
- как утро флорентийское… Тут старый
- и верный яд. В четырнадцатом веке
- его совали герцогам горячим
- и пухлым старцам в бархате лиловом.
- Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок
- и действует мгновенно, как любовь.
- Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто,
- а вот не вынес страха бытия…
- Спасаюсь я в неведомую область.
- Давай же мне; скорей…
- Эдмонд, послушай, —
- быть может, есть какая‐нибудь тайна,
- которую желал бы ты до смерти…
- Я тороплюсь… Не мучь меня…
- Так пей же!
- Прощай. Потом – плащом меня накроешь.