Повесть о любви и тьме

Среди субботних гостей, собиравшихся в доме у профессора Клаузнера, я помню – правда, несколько смутно – поэта с огненно-красными кудрями, Ури Цви Гринберга. Казалось, что не держись он изо всех сил обеими руками за ручки кресла – так, что даже пальцы побелели, – наверняка поднялся бы в воздух и парил над нами, воспламененный святым гневом. Вспоминаются мне и Шалом Бен-Барух с женой, доктор Иосеф Недава, доктор Бен-Цион Натанияху и его маленькие сыновья. Одного из них, когда мне было примерно лет тринадцать, я основательно пнул, потому что он заползал под стол, развязывал шнурки на моих ботинках и дергал меня за штанину (я и по сей день не знаю, кого же я изо всех сил ударил, то ли старшего Иони – геройски погибшего впоследствии во время операции “Энтеббе”[19], – то ли младшего – ловкого Биби). Иногда бывали там доктор Барух Шохетман с женой-художницей, профессора Динур и Тур-Синай (которые прежде звались Динабург и Торчинер), бабушка Шломит, ненавидевшая микробов, и дед мой Александр, любимец женщин, младший из трех братьев Клаузнеров, а также близорукий дядя Бецалель Элицедек с женой Хаей, которая после смерти тети Ципоры перейдет, с согласия своего мужа, жить с дядей Иосефом, “потому что он ведь пропадет, он не способен самостоятельно налить себе стакан молока или развязать вечером галстук”.