Дневники: 1920–1924
Вчера мы впервые за долгое время гуляли в парке, и Л. объяснял план своей новой книги – переработанной истории Вечного жида529. Идея показалась мне весьма оригинальной и солидной, поэтому, будучи хорошим бизнесменом, я заставила его пообещать опубликовать книгу. Продажи, правда, падают, рецензий нет, и я сильно сомневаюсь, что мы продадим больше пятисот экземпляров книги «Понедельник ли, вторник» и покроем расходы. Тем не менее я намерена продолжать в том же духе, да и такая солидная толстая книга, как у Л., просто необходима. Мы обсуждали все это, прогуливаясь по аллее и заглядывая за железную ограду Хэм-хауса530, потом вернулись домой, позанималась русским языком с Котелянским, а теперь мне нужно написать Литтону531 и доработать рецензию. Последние абзацы всегда ставят меня в тупик.
* Они все еще не сдались (9 мая).
18 апреля, понедельник.
Только что обедали с министром кабинета. Я, конечно, имею в виду Герберта Фишера. Мы считаем, что он пригласил нас ради извинений за… все. Герберт сказал, что у него нет ни физических сил, ни боевитости, чтобы довести дело до конца. А еще он ненавидит парламент. По его словам, политическая жизнь скучна и отнимает все время – только и делаешь, что постоянно слушаешь скучные речи. Он уходит на работу в 10 утра, возвращается в 11 вечера и дома еще просматривает пачку документов. Итогом всего этого стало то, что Герберта якобы нельзя винить за его поведение в отношении Ирландии532. Потом он осторожно объяснил, что общественность до смешного не осведомлена по данному вопросу. Лишь кабинет министров знает истинную причину и источник того, о чем он говорил. Для него это единственное утешение в работе. Через Даунинг-стрит непрерывно идет поток дел со всех концов света, и несколько несчастных людей отчаянно пытаются справиться с ним. Они вынуждены принимать грандиозные решения при нехватке доказательств и под влиянием момента. Затем он взял себя в руки и торжественно объявил, что едет в Женеву инициировать мир – разоружение533. «Вы, как я понимаю, большой авторитет в данном вопросе», – сказал он Леонарду. Как бы то ни было, мне, сидевшей напротив Леонарда в той уродливой коричневой комнате с дешевыми копиями датских картин и изображением тети Мэри534 на осле, признаюсь, показалось, что Леонард был авторитетом, а Герберт – отощавшим человеком, чьи извилины столь же истончились, как и его волосы. Я сидела и думала о том, что никогда прежде не видела его более худым, легким и воздушным: слова бестелесны, голова наклонена под странным углом, руки жестикулируют, и глаза очень голубые, но практически пустой взгляд и бодрая, но бледная речь, слегка манерная и причесанная в соответствии с каким-то официальным стандартом культуры, – смею предположить, что мистер Бальфур535 говорит примерно так же. Однако, после того как Герберт произнес свою фразу, смысл ее улетучился, как пух чертополоха, и оказалось, что сей министр кабинета, представитель Великобритании, в руках которого находится армия и флот, снова скучен и бессодержателен – он переключился на просторечие и спросил, помню ли я тетю Мэри на ослике, а я, конечно, помню.