Развяжите мои крылья

– Но как же так… Патринка, я твоего отца не знаю, но он никак не мог…

– Он – мог, – свистящим шёпотом перебила Патринка. – Он ненавидел их всех! Мы самые нищие в таборе были, самые несчастные. Над нами смеялись, издевались все. Отец молчал, мучился… Много лет молчал и мучился! А когда мама умерла, то совсем… И он пошёл в милицию. И написал бумагу на наших цыган. И никто про это не знал, только я. И вот теперь… теперь… Вот это всё, эти солдаты, вагоны, цыган везут в Сибирь… Всё из-за меня! Мне нельзя было молчать, нельзя… Сказать надо было, сказать людям… Пусть бы меня убили, разорвали, прокляли… Но люди, цыгане… дети… Их бы никуда не забрали! Это Бог меня наказал… За то, что я молчала… За то, что в милиции тогда плакала… За всё, за всё…

Шёпот Патринки прервался, и она, словно обессилев, резко откинула растрёпанную голову на стену. В полосе лунного света Светлана видела влажные дорожки на ее щеках, дрожащие, намертво закушенные губы. И от острой жалости засаднило сердце.

«Она ведь верит… Это смешно, глупо, но она в это верит! В то, что тысячу цыган загнали в эшелон и везут на край света только потому, что её отец – предатель! Вот что значит – никогда ничему не учиться… Дура несчастная, дикая, маленькая дура… Что же мне с ней делать?»