Повесть о любви и тьме

Я помню его во фланелевом костюме светло-кремового цвета либо в костюме в полоску, с острыми как лезвие стрелками на брюках. Иногда он надевал к этому костюму пикейный жилет с серебряной цепочкой, покоившейся на его животе (эту жилетку он называл хазия, от ивритского слова хазе – “грудь”, не зная, что в современном иврите хазия означает “бюстгальтер”, и я, бывало, отчаянно пытался подавить ироническую усмешку, которая вот-вот могла взорваться диким хохотом). Летом он носил светлую щегольскую соломенную шляпу, а зимой – шляпу, называвшуюся у нас “борсалино”, – с полями и шелковой лентой вокруг тульи. Был он невероятно вспыльчив, склонен к внезапным бурным взрывам, с громами и молниями, но быстро отходил, все прощал, сам просил прощения, сожалел, слегка смущался, словно весь его гнев был не более чем приступом тяжелого кашля. Еще издали всегда можно было определить, в каком дедушка настроении, цвет лица его менялся, как огни светофора: розовый – белый – красный – и вновь розовый. Большую часть времени дедушкины щеки розовели от удовольствия, но изредка случалось, что белели или краснели от гнева и возмущения. Однако спустя короткое время вновь розовели, возвещая всему миру, что громы стихли, что вот уже и зима пролетела, цветы снова повсюду… И после краткого перерыва вновь излучал дедушка свою светлую веселость, в мгновение забывал он, на кого и за что сердился, по какой причине гневался, – словно ребенок, было заплакавший, но тут же успокоившийся, и вот он уже смеется и играет.