Человек из СССР. Пьесы 1927–1938

Кузнецов. Я слыхал, что ваш кабачок лопнул, не так ли?

Ошивенский. В том-то и дело. Я вложил в него свои последние гроши. Все пошло прахом.

Кузнецов. Эта мебель ваша?

Ошивенский. Нет. Сдали мне с комнатой. У меня своего ничего нет.

Кузнецов. Что же вы теперь намерены делать?

Ошивенский. То-то оно и есть. Вы мне не можете дать какой-нибудь совет? Мне очень хотелось бы <у>слышать от вас совета.

Кузнецов. Что-нибудь практическое, определенное?

Ошивенский. Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее кроется какая-нибудь ошибка?

Кузнецов. К делу, к делу. В какой затее?

Ошивенский. Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов, да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?

Кузнецов. Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.

Ошивенский. Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я – бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, – я бы согласился.