И хватит про любовь

Луиза замолчала, и смолкли все голоса. Опять повисла плотная, осязаемая тишина. Какая‐то женщина прижимает к глазам платок, но поздно, слеза уже скатилась по щеке. Это не мать Луизы. Луиза, не спеша и не дожидаясь, как положено, каверзных вопросов от присяжных, спускается со сцены. Да и не дождалась бы – присяжные сидят ошеломленные, а почетный председатель-писатель растерянно смотрит, как эта миниатюрная блондиночка спокойно, с сухими глазами и вновь заигравшей улыбкой, выходит из образа и идет к своим друзьям.

Первым, с грохотом опрокинув стул, встает – вернее, распрямляется во весь свой гигантский рост – и начинает аплодировать какой‐то молодой человек. За ним – и весь зал. “Браво!” – кричат в публике. “Спасибо!” – кричит молодой человек. Его зовут Ромен, Ромен Видаль. Он еще не знаком с Луизой и встретится с ней по‐настоящему много позже. Во Дворец правосудия он зашел из чистого любопытства, послушать, как соревнуются адвокаты. И еще не знает, что аплодирует своей жене.

А у Луизы только имя еврейское. Ее дед по отцу Робер Блюм, выходец из еврейской среды, но далекий от религии, женился на хорошенькой бретонке Франсуазе Ле Герек, Луизиной бабушке. При всей своей милоте она была святошей и обоих сыновей воспитала в католической вере, но толку вышло мало, потому что Огюстен Блюм, сомневавшийся, что можно ходить по водам и умножать хлебы, дал Луизе и ее сестре совершенно светское образование. И все‐таки Луиза довольно долго жила с мыслью о предке, чье имя она носила, этом еврейском деде с берлинскими корнями, уцелевшим после облавы на Вель д’Ив[5] и умершим, когда ей было всего восемь лет. Выступление на конкурсе Беррье было последней вспышкой этой национальной идентичности.