Одсун. Роман без границ

Я рассказывал Кате, как зимой на третьем курсе ходил с Конюхом в поход по Кольскому полуострову, видел северное сияние, ночевал в палатке в лесу, причем спальные мешки мы соединяли и спали по нескольку человек, мальчишки вперемежку с девчонками – и ничего. Самое страшное наступало утром, когда надо было надевать замерзшие за ночь, колом стоявшие штаны и влезать в окаменевшие ботинки, и высшим мужским благородством считалось высушить носки девушки у себя на животе.

– И с кем вместе ты спал? Кому сушил? – спросила Катя ревниво.

– Никому, ждал тебя.

Она покачала головой, а я спел ей песенку, которую однажды услыхал от Тимохи:

• если поесть нельзя так попробуй
• закурить но у нас ничего не осталось
• чтобы закурить; иди ко мне моя радость
• давай поспим
• если закурить нельзя так попробуй
• спеть но у нас ничего не осталось
• чтобы спеть; иди ко мне моя радость
• давай поспим
• если спеть нельзя так попробуй
• умереть но у нас ничего не осталось
• чтобы умереть; иди ко мне моя радость
• давай поспим
• если умереть нельзя так попробуй
• помечтать но у нас ничего не осталось
• чтобы помечтать (иди ко мне моя радость
• давай поспим)[1]

Я знал, что пою неважно и в отличие от Тимофея у меня нет ни голоса, ни слуха, но мне нужно было ей это высказать, пусть чужими словами, раз нет своих; а потом мы легли в нашем холодном домике на моей отроческой кроватке, крепко-крепко обнялись, и волки, которые гнались за санями на тканом коврике, подходили к домику и дышали в наши спины. И ветер выл так страшно. У-у-у-у-у! Да, мы были очень сиротливыми, но поддерживали друг друга, я любил ее, и мне кажется, эта любовь вызывала лучшее, что было во мне спрятано глубоко-глубоко.