Закон семьи

Она покачала головой:

– Ну… вообще-то да. Но я не считаю себя еврейкой.

Раввин Рубин негромко засмеялся – так шелестит на полу бархатный шлейф.

– Разве мы можем просто так выбирать, кто мы? Вы действительно верите в это, фройляйн? Я верю, что наши имена записаны в большую книгу судеб, и чем сильнее пытаешься не быть кем-то, тем сильнее становишься этим кем-то.

– Какие странные убеждения, – сказала Хульда. – Вы хотите знать, во что верю я? Я верю в действия, в решения, которые мы каждую секунду принимаем. А не в кандалы, которые наложены на нас от рождения.

Акушерка и раввин молча смотрели друг на друга. Хульде казалось, они меряют друг друга взглядами, словно ожидая следующего шахматного хода противника. «Но действительно ли мы противники?» – подумала она. Не найдя ответа на этот вопрос, она поинтересовалась:

– Что за песню вы только что пели?

– Небольшой псалом, – ответил Рубин. – Вы не говорите на идише?

Хульда помотала головой.

– Я этого и не ожидал. Это мертвый язык: мы, раввины, только в храме пробуждаем его к жизни, в словах Бога, в молитвах, в песнях. Евреи мира говорят на стольких языках, сколько существует стран. Стран, где их какое-то время не преследуют. Где их не изгоняют или убивают так долго, что они в состоянии перенять язык своего окружения.